29. Джиг-Со
Мы оказались последними из явившихся и сразу почувствовали атмосферу
любопытства и настороженности. Экстренный, даже чрезвычайный характер
заседания, назначенного сейчас же вслед за экспериментом, свидетельствовал
о колебаниях Томпсона. Обычно склонный к единоличным решениям, он не
слишком заботился о коллегиальности. Теперь он, повидимому, решил
прибегнуть к консультации большинства.
Говорили поанглийски. Непонимавшие подсаживались для перевода к
соседям.
Эксперимент удался, начал без предисловий Томпсон. Они уже
перешли к обороне. Фиолетовый вход передвинут на верхние грани купола. В
связи с этим я попробую применить коечто новое. Сверху, с воздуха.
Бомбу? спросил ктото.
А если бомбу?
Ядерной у вас нет, холодно заметил Зернов, фугасной тоже. В
лучшем случае пластикатовая, годная подорвать сейф или автомашину. Кого вы
думаете испугать хлопушками?
Адмирал метнул на него быстрый взгляд и отпарировал:
Я думаю не о бомбах.
Советую вам рассказать, Мартин, сказал Зернов.
Знаю, перебил адмирал. Направленная галлюцинация. Гипномираж.
Попробуем когонибудь другого не Мартина.
У нас один пилот, сэр.
Я и не собираюсь рисковать вертолетом. Мне нужны парашютисты. И не
просто парашютисты, а... он пожевал губами в поисках подходящего слова,
скажем, уже встречавшиеся с пришельцами.
Мы переглянулись. Зернов, как человек неспортивный, полностью
исключался. Вано повредил руку во время последней поездки. Я прыгал два
раза в жизни, но без особого удовольствия.
Мне хотелось бы знать, сумеет ли это сделать Анохин? прибавил
Томпсон.
Я разозлился:
Дело не в умении, а в желании, господин адмирал.
Вы хотите сказать, что у вас этого желания нет?
Вы угадали, сэр.
Сколько вы хотите, Анохин? Сто? Двести?
Ни цента. Я не получаю жалованья в экспедиции, господин адмирал.
Все равно. Вы подчиняетесь приказам начальника.
В распорядке дня, господин адмирал. Я снимаю, что считаю нужным, и
предоставляю вам копию позитива. Кстати, в обязанности кинооператора не
входит умение прыгать с парашютом.
Томпсон снова пожевал губами и спросил:
Может, ктонибудь другой?
Я прыгал только в Парке культуры и отдыха, сказал порусски Дьячук,
укоризненно взглянув на меня, но могу рискнуть.
Я тоже, присоединилась Ирина.
Не лезь поперек батьки в пекло, оборвал я ее. Операция не для
девушек.
И не для трусов.
О чем разговор? поинтересовался терпеливо пережидавший нашу
перепалку адмирал Томпсон.
Я предупредил ответ Ирины:
О формировании специального отряда, господин адмирал. Будут прыгать
двое Дьячук и Анохин. Командир отряда Анохин. Все.
Я не ошибся в вас, улыбнулся адмирал. Человек с характером
именно то, что нужно. О'кей. Самолет поведет Мартин. Он оглядел
присутствовавших. Вы свободны, господа.
Ирина поднялась и, уже выходя, обернулась:
Ты не только трус, но и провокатор.
Спасибо.
Я не хотел ссориться, но не уступать же ей, может быть, новое
СенДизье.
Перед полетом нас проинструктировали:
Самолет подымется до двух тысяч метров, зайдет с северовостока и
снизится к цели до двухсот метров над выходом. Опасности никакой: под
ногами только воздушная пробка. Пробьете ее и готово. Мартин не мерз и
дышал свободно. Ну а там как Бог даст.
Адмирал оглядел каждого из нас и, словно в чемто усомнившись,
прибавил:
А боитесь можете отказаться. Я не настаиваю.
Я взглянул на Тольку. Тот на меня.
Психует, сказал порусски Толька, уже снимает с себя
ответственность. Ты как?
А ты?
Железно.
Адмирал молча ждал, вслушиваясь в звучание незнакомого языка.
Обменялись впечатлениями, сухо пояснил я. К полету готовы.
Самолет взмыл с ледяного плато, набрал высоту и пошел на восток, огибая
пульсирующие протуберанцы. Потом, развернувшись, круто рванул назад, все
время снижаясь. Внизу опасливо голубело море бушующего, но не греющего
огня. Фиолетовый «вход» был уже отлично виден лиловая заплата на голубой
парче и казался плоским и твердым, как земля. На минутку стало чуточку
страшновато: уж очень низко приходится прыгать костей не соберешь.
Не робейте, посочувствовал Мартин. Не расшибетесь. Чтото вроде
пивной пены, чемто подкрашенной.
Мы прыгнули. Первым Толька, за ним я. Оба парашюта раскрылись в полном
порядке, Толькин разноцветной бабочкой подо мной. Я видел, как он вошел
в фиолетовый кратер и словно провалился в болото сначала Толька, потом
его цветной зонт. На мгновение опять стало страшно. А что там, за мутной
газовой заслонкой, лед, тьма, смерть от удара или удушья? Я не успел
угадать, с головой погрузившись во чтото темное, не очень ощутимое, не
имеющее ни температуры, ни запаха. Только лиловый цвет стал знакомо
красным. С неощутимостью среды утратились и ощущения тела, я уже не видел
его, словно растворившись в этом текучем газе. Казалось, не тело, а только
сознание, мысль плавали в этой непонятной багровой пене. Ни парашюта, ни
строп, ни тела ничего не было, и меня не было.
И вдруг, как удар в глаза, голубое небо и город внизу, сначала неясный,
едва различимый в туманной сетке, потом она разошлась, и город
приблизился, видимый все более отчетливо. Почему Мартин назвал его
НьюЙорком? Я не был там, не видел его с самолета, но по некоторым
признакам представлял себе, как он выглядит. Этот выглядел иначе: не было
тех знакомых по фотографиям примет ни статуи Свободы, ни ЭмпайрБилдинг,
ни ущелий с обрывами небоскребов, куда, как в бездну, проваливались улицы
с разноцветными бусинами автомобилей. Нет, это был не
БагдаднадПодземкой, воспетый О'Генри, и не Город Желтого Дьявола,
проклятый Горьким, и не есенинский Железный Миргород, а совсем другой
город, гораздо более знакомый и близкий мне, и я, еще не узнавая его, уже
знал, что вотвот узнаю, сию минуту, сейчас!
И узнал. Подо мной, как гигантская буква «А», построенная в трехмерном
пространстве, подымалась ажурная башня Эйфеля. Мимо нее вправо и влево
загибалась кривой дугой зеленоватая лента Сены смесь искристого серебра
с зеленью подстриженного газона на солнце. Впрочем, зеленый прямоугольник
Тюильрийского парка тут же показал мне, что такое настоящая, а не
иллюзорная зелень. Для многих с высоты птичьего полета все реки выглядят
голубыми, даже синими, для меня зелеными. И эта зеленая Сена загибалась
вправо к Иври и влево к Булони. Взгляд сразу нащупал Лувр и вилку реки,
зажавшую остров Ситэ. Дворец юстиции и НотрДам показались мне сверху
двумя каменными кубиками с темным кружевом контуров, но я узнал их. Узнал
и Триумфальную арку на знаменитой площади, от которой тоненькими лучиками
расходился добрый десяток улиц.
«Почему так ошибся Мартин?" спрашивал я себя. Я не знаток Парижа,
видел его только раз с высоты самолета, но всматривался долго, пока мы
кружили над городом, а потом шли на посадку. А в тот же день расшифровывал
виденное уже на земле, во время нашей прогулки с Ириной. Мы успели обойти
и увидеть не так уж много, но смотрел я усердно и запоминал крепко. «А
вдруг Мартин вовсе не ошибся?" мелькнула мысль. Он видел НьюЙорк, я
Париж. И в том и в другом случае гипномираж, как сказал Томпсон. Но
зачем пришельцам внушать нам разные галлюцинации? По месту рождения,
особенно крепко засевшему в памяти человека? Но я уроженец не Парижа, а
Москвы, однако вижу Эйфелеву башню, а не Василия Блаженного. Может быть,
«облака» выбрали то, что запомнилось совсем недавно, но Мартин, по его
словам, не был в НьюЙорке добрый десяток лет. Какая логика заставляла
демонстрировать нам совсем разные видовые фильмы? и снова сомнения: а
может быть, всетаки не фильм, не мираж и не галлюцинации? Вдруг в этой
гигантской лаборатории действительно воспроизводятся города, чемто
поразившие наших гостей. И как воспроизводятся материально или
умозрительно? И с какой целью? Постичь город как структурную форму нашего
общежития? Как социальную ячейку нашего общества? Или просто как живой,
многогранный, трепещущий кусок земной жизни?
Бред, сказал Толька.
Я оглянулся и увидел его, висевшего рядом в двух метрах на туго
натянутых стропах своего парашюта. Именно висевшего, а не падавшего, не
плывущего и влекомого ветром, а неподвижно застывшего в таком же странном
неподвижном воздухе. Ни дуновения ветерка, ни единого облачка. Только
чистый ультрамарин неба, знакомый город внизу да мы с Толькой, подвешенные
на полукилометровой высоте на твердых, как палка, стропах непонятно каким
образом закрепленного парашюта. Я всетаки говорю: в воздухе, потому что
дышалось свободно и легко, как гденибудь в Приюте одиннадцати у вершины
Эльбруса.
Соврал Мартин, прибавил Толька.
Нет, сказал я. Не соврал.
Значит, ошибся.
Не думаю.
А что ты видишь? вдруг забеспокоился Толька.
А ты?
Что я, серый? Эйфелевой башни не знаю?
Значит, Толька видел Париж. Гипотеза о гипногаллюцинации, специально
рассчитанной на испытуемого субъекта, отпадала.
А всетаки это не Париж. Федот, да не тот, сказал Толька.
Глупости.
А где горы в Париже? Пиренеи далеко, Альпы тоже. А это что?
Я взглянул направо и увидел цепь лесистых склонов, увенчанных каменными
рыжими пиками в снежных шапках.
Может быть, это здешние, гренландские? предположил я.
Мы внутри купола. Никаких гор кругом. А потом, где ты видел снежные
шапки? Их по всей Земле теперь не найдешь.
Я еще раз взглянул на горы. Между ними и куполом тянулась синяя полоска
воды. Озеро или море?
Как эта игра называется? вдруг спросил Толька.
Какая игра?
Ну, когда из кусочков чтото клеят. Вроде конструктора.
Джигсо.
Сколько одной прислуги в отеле, не считая постояльцев? размышлял
Толька. Человек тридцать. Разве все парижане? Ктонибудь наверняка из
Гренобля. Или откуданибудь с горами и морем. У каждого свой Париж пополам
с Пошехоньем. Если все это склеить, модели не будет. Не тот Федот.
Он повторил предположение Зернова, но я все еще сомневался. Значит,
игра в кубики? Сегодня построим, завтра сломаем. Сегодня НьюЙорк, завтра
Париж. Сегодня Париж с Монбланом, завтра с Фудзиямой. А почему бы нет?
Разве то, что создано на Земле природой и человеком, это предел
совершенства? Разве повторное его сотворение не допускает его улучшения? А
может быть, в этой лаборатории идут поиски типического в нашей земной
жизни? Может быть, это типическое здесь выверяется и уточняется? Может
быть, «не тот Федот» для них именно тот, которого ищут?
В конце концов я запутался. А зонт парашюта висел надо мной, как крыша
уличного кафе. Не хватало только столиков с бокалами лимонада в такую
жару. Только сейчас я заметил, как здесь жарко. Солнца нет, а пекло как в
Сухуми.
А почему мы не падаем? вдруг спросил Толька.
Ты, между прочим, кончил семилетку или выгнали из пятого?
Не трепись. Я же по делу.
И я по делу. Тебе знакомо явление невесомости?
В невесомости плаваешь. А я двинуться не могу. И парашют как
деревянный. Чтото держит.
Не «чтото», а ктото.
Для чего?
Из любезности. Гостеприимные хозяева дают урок вежливости незваным
гостям.
А Париж зачем?
Может быть, им нравится его география?
Ну, если они разумны... взорвался Толька.
Мне нравится это «если».
Не остри. Должна же быть у них какаято цель.
Должна. Они записывают наши реакции. Вероятно, и этот наш разговор.
Чушь зеленая, заключил Толька и замолчал, потому что нас вдруг
сорвало, как внезапно налетевшим порывом ветра, и понесло над Парижем.
Сначала мы снизились метров на двести. Город еще приблизился и стал
отчетливее. Заклубились черные с проседью дымки над фабричными трубами.
Самоходные баржи на Сене стали отличимы от пестрых катерков, как обувные
коробки от сигаретных пачек. Червячок, медленно ползущий вдоль Сены,
превратился в поезд на подъездных путях к Лионскому вокзалу, а рассыпанная
крупа на улицах в цветную мозаику летних костюмов и платьев. Потом нас
швырнуло вверх, и город опять стал удаляться и таять. Толька взлетел выше
и сразу исчез вместе с парашютом в сиреневой пробке. Через дветри секунды
исчез в ней и я, а затем мы оба, как дельфины, подпрыгнули над гранями
голубого купола, причем ни один из парашютов не изменил своей формы,
словно их все время поддували неощутимые воздушные струи, и нас понесло
вниз, к белому полотну ледника.
Мы приземлились медленнее, чем при обычном прыжке с парашютом, но
Толька все же упал, и его поволокло по льду. Пока я освободился от строп и
поспешил помочь ему, к нам уже бежали из лагеря, пропустив вперед
Томпсона. В расстегнутой куртке, без шапки, с подстриженным ежиком седины,
он напоминал старого тренера таких я видел на зимней Олимпиаде в
Гренобле.
Ну как? спросил он с привычной повелительностью манеры и тона.
И, как всегда, меня эта повелительность разозлила.
Нормально, сказал я.
Мартин уже сигнализировал, что вы оба благополучно вышли из пробки.
Я молча пожал плечами. Зачем они держали в воздухе Мартина? Чем бы он
нам помог, если б мы _неблагополучно_ вышли из пробки?
Что там? наконец спросил Томпсон.
Где?
«Потерпишь, милый, потерпишь».
Вы прекрасно знаете где.
Знаю.
Ну?
Джигсо.