Часть Четвертая. Есть Контакт!
24. Пробуждение
Все последующее я видел урывками, бессвязным чередованием расплывчатых
белых картин. Белое пятно потолка надо мной, белые, не затемняющие комнаты
шторы на окнах, белые простыни у лица. В этой белизне вдруг сверкали
какието цилиндрические никелированные поверхности, извивались, как змеи,
длинные трубки и склонялись надо мной чьито лица.
Он в сознании, слышал я.
Я вижу. Наркоз.
Все готово, профессор.
И все пофранцузски быстробыстро, проникая в сознание или скользя мимо
в хаосе непонятных, закодированных терминов. Потом все погасло и свет, и
мысль, и вновь ожило в белизне оформления. Опять склонялись надо мной
незнакомые лица, блестело чтото полированное ножницы или ложка, ручные
часы или шприц. Иногда никель сменялся прозрачной желтизной резиновых
перчаток или розовой стерильностью рук с коротко остриженными ногтями. Но
все это длилось недолго и проваливалось в темноту, где не было ни
пространства, ни времени только черный вакуум сна.
Потом картины становились все более отчетливыми, словно ктото
невидимый регулировал наводку на резкость. Худощавое строгое лицо
профессора в белой шапочке сменялось еще более суровым лицом сестры в
монашеской белой косынке; меня кормили бульонами и соками, пеленали горло
и не позволяли говорить.
Както я всетаки ухитрился спросить:
Где я?
Жесткие пальцы сестры тотчас же легли мне на губы.
Молчите. Вы в клинике профессора Пелетье. Берегите горло. Нельзя.
Однажды склонилось надо Мной знакомое до каждой кровинки лицо в
дымчатых очках с золотыми дужками.
Ты?! воскликнул я и не узнал своего голоса; не то хрип, не то
птичий клекот.
Тсс... Она тоже закрыла мне рот, но как осторожно, как невесомо
было это прикосновение! Все хорошо, любимый. Ты поправляешься, но тебе
еще нельзя говорить. Молчи и жди. Я скоро опять приду. Очень скоро. Спи.
И я спал, и просыпался, и ощущал все уменьшавшуюся связанность в горле,
и вкус бульона, и укол шприца, и вновь проваливался в черную пустоту, пока
наконец не проснулся совсем. Я мог говорить, кричать, петь я знал это:
даже повязка на горле была снята.
Как вас зовут? спросил я свою обычную суровую гостью в косынке.
Сестра Тереза.
Вы монахиня?
Все мы монахини в этой клинике.
Она не запрещала мне говорить: ура! И я спросил не без скрытой
хитрости:
Значит, профессор католик?
Профессор будет гореть в аду, ответила она без улыбки, но он
знает, что самые умелые медицинские сестры мы. Это наш обет.
«Я тоже буду гореть в аду», подумал я и переменил тему:
Давно я в клинике?
Вторую неделю после операции.
Безбожник делал? усмехнулся я.
Она вздохнула:
Все Божий промысел.
И розовые «облака»?
Энциклика его святейшества объявляет их созданьями рук человеческих.
Творением наших братьев во Вселенной, созданных по образу и подобию
Божьему.
Я подумал, что его святейшество уступил меньшему злу, отдав
предпочтение антропоцентристской гипотезе. Для христианского мира это было
единственным выходом. А для науки? На какой гипотезе остановился конгресс?
И почему я до сих пор ничего не знаю?
У вас больница или тюрьма? рассвирепел я. И почему меня медленно
морят сном?
Не морят, а лечат. Сонная терапия.
А где газеты? Почему мне не дают газет?
Полное отключение от внешнего мира тоже входит в лечение. Закончится
курс все получите.
А когда закончится курс?
По выздоровлении.
А когда...
Спросите профессора.
Я внутренне усмехнулся: не выдержала всетаки. И начал атаку с фланга:
Но мне гораздо лучше, правда?
Правда.
Тогда почему нет свиданий? Или меня все забыли.
Нужно быть монахиней, чтобы выстоять перед таким больным. Сестра
Тереза, только однажды сорвавшись с тона, выстояла. Даже некое подобие
улыбки скользнуло по ее невозмутимым губам.
День свиданий сегодня. Прием начнется... она посмотрела на ручные
часы, блеск которых я столько раз видел во время своих пробуждений,
через десять минут.
Я выдержал эти десять минут, покорный, как ягненок. Мне даже разрешили
сидеть на постели и разговаривать, не глядя на секундомер: голосовые
связки у меня совсем зажили. Но Ирина все же предупредила:
Говорить буду я, а ты спрашивай.
Но мне даже спрашивать не хотелось, а только повторять пять букв в
одной и той же интонации: милая, милая, милая... Занятно всетаки у нас
получилось: никаких предварительных объяснений, вздохов, намеков и
полунамеков. Всю подготовку провел мой противник Бонвиль Монжюссо.
Интересно, знала ли об этом Ирина? Оказывается, знала от Зернова. А сама
она пребывала в это время в какомто оцепенении сон не сон, а сплошной
провал в памяти. Очнулась: утро, дремота, вставать не хочется.
А ты в это время кровью истекал у Зернова в номере. Хорошо, он
добрался вовремя: ты еще дышал.
Откуда добрался?
Снизу. Из холла. Сам почти без сознания лежал все тело избито.
Чудеса! Словно возвращение из крестовых походов.
Пожалуй, попозже. Шестнадцатый век, помоему. Шпаги без ножен, а
клинок как тростинка. Попробуй отбей молния!
И ты отбивал? Тоже мне мушкетер! Уметь же надо.
Учили когдато в институте: киношникам до всего дело. Вот и
пригодилось.
Пригодилось на операционный стол.
Так я же в ловушку попал. Позади стена, сбоку ров. А у него
маневр!
У кого?
У Монжюссо. Попробуй выстоять против олимпийского чемпиона. Помнишь
парня с повязкой на лбу за табльдотом?
Ирина не удивилась.
Он и сейчас в отеле. И попрежнему вместе с Каррези. Кстати, я
считала его почемуто киноактером. Кроме нас, эта пара единственные
постояльцы, не сбежавшие из отеля после той ночи. Ну и паника была! А
портье даже повесился.
Какой? вскрикнул я.
Тот самый. Лысый.
Этьен? переспросил я. Почему?
Никто не знает. Не оставил даже записки. Но, помоему, Зернов чтото
подозревает.
Блеск, сказал я. Собаке собачья смерть.
Ты тоже подозреваешь?
Не подозреваю, а знаю.
Что?
Долго рассказывать. Не сейчас.
Почему вы от меня скрываете?
Коечто знать тебе еще рано. Узнаешь потом. Не сердись так надо.
Лучше скажи, что с Ланге? Где он?
Уехал. Должно быть, совсем из Парижа. С ним тоже история,
засмеялась она. Мартин за чтото изувечил его так, «то узнать было
нельзя. По крайней мере, в первые дни. Думали, будет дипломатический
скандал, а вышел пшик. Западные немцы и пикнуть не посмели: Мартин
американец и правая рука Томпсона. Здешним риббентропчикам не по зубам. Да
и сам Ланге вдруг отказался от всяких претензий: с умалишенными, мол, не
судятся. Репортеры бросились за объяснениями к Мартину. Тот угостил их
виски и сообщил, что Ланге хотел отбить у него русскую девушку. Это
меня. В общем, смех, но за смехом тоже какаято тайна. Сейчас Мартин уехал
вместе с Томпсоном. Не выпучивай глаз: тоже долго рассказывать. Я тебе все
газетные вырезки подобрала прочтешь. Там и записка к тебе от Мартина о
драке ни слова. Но, помоему, Зернов и тут чтото знает. Кстати, завтра
его выступление на пленарном заседании все газетчики ждут, как акулы за
кормой корабля, а он все откладывает. Изза тебя, между прочим. Хочет с
тобой предварительно встретиться. Сейчас. Опять глаза выпучиваешь? Я же
сказала: сейчас.
Зернов появился с кинематографической быстротой и не один. Его
сопровождали Каррези и Монжюссо. Более сильного эффекта он произвести не
мог. Я разинул рот при виде Монжюссо и даже не ответил на их приветствие.
Узнал, сказал поанглийски Зернов своим спутникам. А вы не
верили.
Тут я вскипел, благо поанглийски кипеть было легче, чем на любом
другом языке, кроме русского.
Я не помешался и не потерял памяти. Трудно не узнать шпагу, которая
проткнула тебе горло.
А вы помните эту шпагу? почемуто обрадованно спросил Каррези.
Еще бы.
А вашу? Каррези даже привстал от возбуждения. Миланская работа.
Стальная змейка у гарды, вьющаяся вокруг рукояти. Помните?
Пусть он ее помнит, злорадно сказал я, кивнув на Монжюссо.
Но тот не обиделся, даже не смутился ничуточки.
Она висит у меня после шестидесятого года. Приз за Тулузу,
флегматично заметил он.
Я ее у тебя и запомнил. И клинок и змейку, снова вмешался Каррези.
Но Монжюссо его не слушал.
Сколько вы продержались? спросил он, впервые оглядывая меня с
интересом. Минуту, две?
Больше, сказал я. Вы же работали левой.
Все равно. Левая у меня много слабее, не та легкость. Но на
тренировках... Он почемуто не закончил фразы и переменил тему: Ваших
я знаю: встречался на фехтовальной дорожке. Но вас не помню. Не включали в
команду?
Бросил фехтованье, сказал я: мне не хотелось «раскрываться».
Давно уже бросил.
Жаль, протянул он и взглянул на Каррези.
Я так и не понял, о чем он пожалел: об утраченном мной интересе к
спортивной шпаге или о том, что поединок со мной отнял у него более двух
драгоценных минут чемпиона. Каррези заметил мое недоумение и засмеялся:
Гастон не был на этом поединке.
Как это не был? не понял я. А это?
Я осторожно пощупал косой шов на горле.
Вините меня, смущенно проговорил Каррези. Я все это придумал у
себя на диване. Гастон, которого синтезировали и которому дали в руки
такую же синтезированную шпагу, это плод моего воображения. Как это было
сделано, я отказываюсь понимать. Но действительный, настоящий Гастон даже
не коснулся вас. Не сердитесь.
Честно говоря, я даже не помню вас за табльдотом, прибавил
Монжюссо.
Ложная жизнь, напомнил мне Зернов наш разговор на лестнице. Я
допускал моделирование предположений или воображаемых ситуаций, пояснил
он Каррези.
А я ничего не допускал, нетерпеливо отмахнулся тот, да и не
подпускал к себе эту мировую сенсацию. Сначала просто не верил, как в
«летающие блюдца», а потом посмотрел ваш фильм и ахнул: дошло! Целую
неделю ни о чем другом говорить не мог, затем привык, как привыкаешь к
чемуто необычному, но повторяющемуся и, в общем, далекому.
Профессиональные интересы отвлекали и разум и сердце: даже в тот вечер
накануне конгресса ни о чем не думал, кроме новой картины. Захотелось
воскресить исторический фильм не голливудскую патоку и не музейный
экспонат, а нечто переоцененное глазами и мыслью нашего современника. И
век выбрал, и героев, и, как у вас говорят, социальноисторический фон. А
за табльдотом «звезду» нашел и уговорил. Одна ситуация ему не нравилась:
поединок левой рукой. Ну а мне виднее, как это ни странно. Я его помню на
фехтовальной дорожке. Со шпагой в правой слишком профессионален, не
сумеет войти в образ. А в левой бог! Неумная сила, ошибки, злость на
себя и чудо естественности. Убедил. Разошлись. Прилег в номере, думаю.
Мешает красный свет. Черт с ним, зажмурился. И все представил дорогу над
морем, камень, виноградники, белую стену графского парка. И вдруг чушь
какаято: наемники Гастона он Бонвиль по роли останавливают на дороге
бродяг не бродяг, туристов не туристов, чужаков, одним словом. Не тот век,
не тот сюжет. Хочу выбросить их из замысла и не могу как прилипли.
Тотчас же переключаюсь: пусть! Новый сюжетный поворот, даже оригинально:
скажем, бродяги, уличные актеры. А Гастон у себя, естественно, тоже о
фильме думает, не о сюжете, конечно, а о себе, все о той же дилемме: левой
или правой. Я вступаю с ним в мысленный спор: горячусь, убеждаю, требую.
Наконец приказываю: все!
Это я видел, вспомнил я. Кучка малиновой пены у дороги, и вы из
нее как чертик из ящика.
Каррези закрыл глаза, должно быть, зрительно представил себе услышанное
и снова обрадовался:
А ведь это идея! Гениальный сюжетный ход. Восстановим все, что было,
и все, как было. Словом, хотите партнером к Гастону?
Спасибо, прохрипел я, второй раз умирать не хочется.
Монжюссо улыбнулся вежливо, но с хитрецой.
На вашем месте я бы тоже отказался. Но заходите ко мне на Риволи
просто подружески. Скрестим шпаги. Тренировочные, не бойтесь. Все по
форме и колеты, и маски. Мне хочется вас прощупать, как вы смогли
выстоять так долго. Я нарочно попробую левой.
Спасибо, повторил я, зная, что никогда больше с ним не увижусь.